Русский язык в медиапространстве XIX века

Медиаперсоны

Пеликан Александр Александрович (1848-1915?), в 1887-1900 гг. — цензор Cанкт-Петербургского цензурного комитета. Выпускник юридического факультета Харьковского университета (1874). В 1874-1884 гг. — вице-консул, затем консул в Японии. В 1886 г. определен на службу в Министерство внутренних дел. Автор книг «Прогрессирующая Япония» (СПб., 1895), «Очерки современной Японии» (СПб., 1904).

«Началось с календарей. Стали искать «крамолу» на оборотной стороне их отрывных листиков, несмотря на благоразумные советы Адикаевского не заваривать этой каши, так как для прокламации существуют другие более подходящие места, чем местечко в ладонь на обороте календарного листика. Затем, совершенно вопреки цензурному уставу, стали доискиваться до «тайного смысла речи», и на этой почве разыгрался, напр[имер], такой эпизод. Цензор Пеликан пропустил этюд Рубакина, напечатанный в одном из приложений к журналу, имени которого теперь не припомню, под заглавием «Восхождение на Арарат». В нем описывалась экскурсия разнообразных туристов, взбиравшихся на снежные вершины Арарата и постоянно встречавших на пути всевозможные препятствия. У некоторых это вызывало досаду, другие весело смеялись и обменивались шутками и анекдотами. Этот рассказ вдруг почему-то показался подозрительным и аллегорическим: под вершиной Арарата заподозрили идею власти, а под туристами стремящиеся захватить ее в свои руки прогрессивные элементы нашего общества. Некоторое время цензор Пеликан находился в очень неприятном положении, и даже говорили об его ближайшем удалении. М.П. Соловьев вызывал его к себе и всячески выпытывал, словно в эпоху «слова и дела», как он мог пропустить такой рассказ? К чести Пеликана следует заметить, что он всякий раз спокойно возражал, что нет таких строк в каком угодно тексте, которые бы не могли явиться инкриминирующим местом для смертного приговора, и этим спас свое положение». (С.И. Уманец. Из прошлого нашей цензуры // Наша старина. 1915, № 10. С. 955).

«Когда в мае 1890 г. я принял от А.М. Евреиновой издательство журнала «Северный вестник», на меня сразу легла нелегкая задача выпуска запоздавшего № 5 книжки с тем убогим литературным материалом, который мне достался в наследие от старой редакции. Кое-как необходимый нумер был выпущен, а для июньской книжки я уже получил некоторую возможность улучшить содержание журнала. Вот тут-то впервые мне и пришлось ознакомиться с мытарствами по цензуре и с хождением по цензорам в роли редактора подцензурного издания. Первое мое знакомство было с цензором П-ном [Пеликаном], ставленником всемогущего тогда обер-прокурора синода К.П. Победоносцева. Собственно, журнал состоял в заведовании ныне уже покойного цензора Смарагда Игнатьевича Коссовича, но последний находился в отпуску, и П-н временно правил его обязанности, а в том числе читал и гранки подцензурного «Северного вестника». Не могу сказать, чтобы П. проявил в отношении журнала какую-либо особенную «строгость» или «немилость»; с этой стороны редакции не приходилось на него жаловаться, да, в сущности говоря, к тому не давалось и достаточных поводов: материал, посылаемый на его утверждение, был довольно безобидного свойства даже для того ужасного времени, и в нем не содержалось ничего такого, что бы грозило какой-либо стороне русской жизни и Русского государства опасностью и потрясением основ. Правда, П. все же прохаживался красными чернилами по отдельным фразам и словам, показывая свое служебное усердие, но так, чтобы при его благосклонном участии исчезали целые статьи или страницы произведений или менялся смысл писанного, такого случая в нашей редакционной практике с ним не встречалось. Главное неудобство сношений с П. была его ужасная леность. Я торопил типографию, чтобы нагнать упущенное прежде время и поставить выход журнала в норму (к Ему числу каждого месяца), но она, при всем напряжении работы, не могла удовлетворить моему требованию, ссылаясь на полную невозможность для нее вовремя получать от П. обратно посланный ему набор. Набранные полосы валялись у него по нескольку дней, и тщетно рассыльные типографии путешествовали к нему на Пески с угла Казанской и Нового переулка, где помещалась типография покойного В.Ф. Демакова, печатавшая журнал. Демаков приезжал ко мне на Троицкую с требованием, чтобы я уже лично сделал необходимое посещение П., грозя в противном случае запозданием книжки. Приходилось под давлением необходимости отправляться к вершителю судеб журнала и выпрашивать у него нужное ускорение.

Из летних бесед с П. я впервые фактически убедился, что для подцензурных журналов законов о печати, как таковых, в сущности не имеется, а все зависит от усмотрения цензора и тех бесчисленных секретных циркуляров, распоряжений и частных указаний разных министров, в силу которых цензорам предлагалось не пропускать в подцензурной печати никаких не только неодобрительных, но и просто критических отзывов о деятельности и работе подведомственных им учреждений. Так, например, в силу указаний И.А. Вышнеградского, тогдашнего министра финансов, не допускалась в подцензурных органах правдивая критика его финансовой системы и его начинаний в области заграничных займов и отечественного денежного обращения. Эта сторона русской жизни исключалась из журнального обсуждения, и цензору дозволялось пропускать лишь те статьи, где или шло изложение только самых фактов, или где факты подносились читателям в розовом освещении и под вывеской полного их благополучия. Отсюда невозможно трудное положение и редакции общественно-политического журнала, и сотрудников, и, пожалуй, самого цензора, если только в нем соображения служебной формальной дисциплины не совсем выхолащивали чувства совестливости. Публика жаловалась на редакцию за скудость сообщаемых ей фактов и недостаточную полноту их разработки, сотрудники не желали мириться с искажениями (порою до неузнаваемости!) их работ и избегали отдавать редакции подцензурного журнала свои произведения, редакция изнемогала при такой невозможной постановке издательского дела в борьбе и с цензорским террором, и с неприязненным отношением литературной братии, и с равнодушием публики. Получалось в итоге общее неудовольствие, порождавшее в литературной жизни совершенно ненужное озлобление, горечь обиды и чувство возмущения — с одной стороны, и с другой — вырабатывавшее совершенно обособленный и в сущности очень тлетворный способ беседы с читателями так называемым «эзоповским языком», т. е. систему намеков, междустрочия, известной недоговоренности, которые только дразнили ум читателей и приучали его искать во что бы то ни стало всюду тот смысл, который им был желателен и который им лично казался для данного случая наиболее законным и подходящим. В истории русского просвещения этот «эзоповский язык» сыграл безусловно недобрую роль и пагубно отозвался как на качестве нашей культуры, так и на ее росте и развитии. В жизненный обиход были искусственно введены самой же администрацией начала заведомого обмана, лжи и растления ума и совести…

П-н был еще, пожалуй, одним из лучших представителей действовавшей тогда системы; для него выше всего было соображение о том, как отнесется к той или иной статье его главный патрон — К.П. Победоносцев, и этого он не скрывал от меня в своих беседах. Иногда, задержав гранки, он прямо так и мотивировал задержку: надо, мол, справиться, как думает или как поглядит на вопрос обер-прокурор Святейшего Синода. Это было альфою и омегою всего его цензорского критерия. Не закон, не правительственное распоряжение являлось предметом его справки и действий в данном случае, а экскурсия в область хода мыслей и движения сердца всемогущего сановника. Вследствие такой постановки вопроса печать как будто оказывалась не в ведении министерства внутренних дел, а Святейшего Синода, и на Литейном проспекте, в квартире К.П. Победоносцева, давалось главным образом направление (формальное, конечно) журнальному слову, тут над ним произносился суд и осуждение.

Как сказано выше, с П. можно было ладить, и, благодаря этому, мне довольно легко удалось ввести в журнал совершенно новый отдел «Заметки и новости», долженствовавший заменить собою тот отдел, который в других журналах шел под наименованием «Хроники внутренней жизни» или «Общественной хроники». Дело в том, что наличность такого отдела должна была создать журналу его, так сказать, общественное, политическое положение в ряду других собратьев, а вместе с тем, согласно утвержденной для «Северного вестника» программе при его разрешении на издание А.М. Евреиновой, этот отдел не был допущен. Тщетно домогалась бывшая издательница создать такую журнальную рубрику, ей этого не удавалось. Но вот, воспользовавшись одною фразою в программе журнала, где упоминались слова, «события и новости», я обрубил ее, и получился отдел под таким именно наименованием, куда и стали помещаться фактические сведения о событиях нашей внутренней и общественной жизни с освещением и легкой критикой этих событий. То, чего добивалась бывшая издательница, действуя прямым путем, было достигнуто обходным способом.

Когда П-н, получив гранки для просмотра, увидел тут новую рубрику, он не сразу ее пропустил. Пришлось ехать лично объясняться и доказывать ему, что с моей стороны нарушения программы нет и что я действую вполне законно. По справкам с имевшейся у него программой он увидел, что там где-то стоят слова «известия и новости», нашел это обстоятельство для меня с формальной стороны благоприятствующим и разрешил новую рубрику. Волки оказались сыты, и овцы целы. Таким-то трудным и мудреным путем приходилось подцензурной печати добиваться права жизни! Имеющийся налицо элемент комизма, увы, отдавал в те дни для участников событий драматизмом…

Вот по финляндскому вопросу с П. столковаться было невозможно. Статьи о Финляндии П. М. (П.М. Майкова), ныне вошедшие в его вышедшую в 1906 г. книгу «Финляндия, ее прошедшее и настоящее», возвращались после цензурного просмотра в совершенно окровавленном виде. Никакие мои представления и резоны не действовали на П., и он старательно в каждой строчке искал тенденций сепаратизма и стремления потрясать основы. Даже высочайшие манифесты им не щадились: он прохаживался по ним красными чернилами или просто их выкидывал.

— Что вы все говорите: «манифест», «высочайшие слова», — мало ли что когда писалось и говорилось? Для одного времени это было хорошо, а теперь иные веяния, иные на сей предмет соображения. Вот, руководствуясь этим, я и не могу пропустить данной исторической ссылки.

— Вряд ли, однако, цензурному ведомству даны уполномочия входить в обсуждение действий высочайшей власти? Манифест остается всегда манифестом.

— Ну да, толкуйте. Вот вы бы поговорили по настоящему вопросу с Константином Петровичем, тогда бы и поняли значение исторических документов в их применении к основам современной внутренней политики. Впрочем, если вы недовольны, просите Главное управление о перемене цензора и жалуйтесь на меня.

— Помилуйте, — наивно расшаркивался я и спешил покинуть недовольного моими приставаниями цензора. Слово «жалуйтесь» было мне тогда неясно, и смысл его я понял лишь из поучений меня по сему предмету С.И. Коссовича, вернувшегося осенью из отпуска». (Б.Б. Глинский. М.П. Соловьев и С.И. Коссович. Из цензурного прошлого // Среди литераторов и ученых. СПб., 1914. С. 433-440).

Цензор (Пеликан) сказал Тюфяевой, изд<ательнице> «Игрушечки», будто им не велено пропускать ничего, что пишете Вы и я, и обо всем «докладывать». Врет небось. (Н.С. Лесков — Л.Н. Толстому. 6 января 1891 г.)

(Материалы подготовила С.Эзериня).