Русский язык в медиапространстве XIX века

Медиаперсоны

Григорьев Василий Васильевич (1816-1881) — в 1875-1880 гг. — начальник Главного управления по делам печати, профессор-ориенталист Санкт-Петербургского университета.

Родился 15 марта 1816 г. в Петербурге. В 1831 г. В.В. Григорьев поступил на Восточное отделение Санкт-Петербургского университета, где изучал арабский, персидский, турецкий языки, а также английский, немецкий и французский. В 1834 г. окончил университетский курс со степенью кандидата. В 1834-1836 г. учился в Институте восточных языков при Министерстве иностранных дел. В 1836 г. начал свою карьеру в Санкт-Петербургском университете, преподавал персидский язык. Участвовал в написании многих статей для Энциклопедического лексикона Плюшара. В 1838 г. занял место профессора восточных языков в Ришельевском лицее в Одессе. В 1842 г. защитил магистерскую диссертацию в Московском университете. В 1844 г. переехал в Петербург и был причислен к Министерству внутренних дел. С 1845 г. был помощником редактора «Журнала Министерства внутренних дел» Надеждина. В звании действительного члена географического общества (с 1846 г.), он редактировал «Записки» и «Известия». С 1847 г. начал сотрудничать в «Финском вестнике», часто заменял его главного редактора Ф.К. Дершау. Приобрел журнал в собственность и переименовал его в «Северное обозрение». Однако журнал не был оценен публикой и в 1849 г. был продан В.В. Дерикеру.

В 1851 г. Григорьев перешел в Оренбургский край и вскоре получил должность начальника пограничной экспедиции, где сосредоточивались дела по сношению с ханствами и управление киргизами. В 1863 г. был избран профессором на новую кафедру «История Востока» Санкт-Петербургского университета и возведен в ученую степень доктора восточной словесности.

В 1869 и 1870 гг. состоял главным редактором «Правительственного вестника». В 1874 г. он после Лонгинова занял пост начальника Главного управления по делам печати. В то же время он трудился над устройством 3-го международного съезда ориенталистов, который состоялся в Петербурге в 1876 г. и для которого Григорьев издал сборник своих первых статей под заглавием «Россия и Азия». В 1878 г. Г. оставил университет, а в 1880 году вышел в отставку.

«При В.В. Григорьеве стали возникать <…> новые издания. В числе их первое место принадлежало «Дневнику писателя» Ф.М. Достоевского. Вскоре, наконец, стало известно, что А.С. Суворину, в компании с В.И. Лихачевым, разрешено приобрести и издавать газету «Новое время».

Все это, как сказано уже, предвещало тогда благоприятный поворот для нашей внутренней жизни и для связанных с нею судеб печати. Меня особенно привлекал пример Ф.М. Достоевского, и я приступил к осуществлению своей заветной мечты [изданию газеты]. С В.В. Григорьевым я был немножко знаком. Никто даже не мог тогда и подозревать, чтоб при нем общее положение печати дойдет до таких невзгод, до такого падения, что даже тяжелые времена М.Н. Лонгинова должны были казаться «красными днями»… Не в укор В.В. Григорьеву говорится это. Напротив, целью этих заметок руководит именно желание, чтоб выяснилась важность общих условий, в которые поставлено печатное слово в России. Власть этих условий обращала в ничто самые благие и идеальные стремления. Пока они не будут изменены, тщетно надеяться на усилия вернуть печатному слову подобающее ему значение и, главное, навсегда укрепить беспрепятственное развитие умственной жизни России.

Как бы то ни было, но в январе 1876 г., исполненный надежд, я очутился в кабинете В.В. Григорьева, в том же Главном управлении по делам печати. Он принял меня с свойственными ему любезностью и словоохотливостью. Желание мое он выслушал терпеливо как человек ученый и любознательный, привыкший читать и иметь дело со всякими «фантазиями». Он мне сказал несколько любимых своих фраз о самонадеянности петербургских журналистов, о беспочвенности их и незнании действительности; но охотно согласился, когда я заметил ему, что при нынешних государственных и общественных условиях никто не может ручаться, что он стоит на почве и выражает действительные интересы жизни. В конце концов В.В. Григорьев просил дать ему время подумать, сообразить и приглядеться к моим статьям. Ровно через месяц, в назначенный срок, я снова явился в управление. В приемной меня ожидало хорошее, казалось, предзнаменование. Я встретил г. Суворина. Его дело было уже решено в благоприятном смысле. Я пожелал ему от души успеха…

Увидевшись с В.В. Григорьевым, мне показалось, что он был захвачен как бы врасплох моею настойчивостью. После некоторых колебаний он обещал, однако, «поговорить с министром». Я не удовольствовался этим обещанием. Я сказал, что очень хорошо знаю бюрократические приемы и термины. Мне нужно «предстательство», а не доклад, так как министру я неизвестен. В. В. Григорьев улыбнулся по поводу этой прозорливости и стал распространяться о том, что у него, В. В. Григорьева, «свой взгляд на людей и на журналистов в частности. Все их выходки, все это „либеральничанье“ хороши, пока отвечают чужая газета, чужой карман. Личный интерес приводит к благоразумию и сдержанности. Вот „бедный N. N. пострадал через своих сотрудников“, а он, В.В. Григорьев, вполне уверен, что каждый из них, неукротимость которых главным образом ставилась в вину N. N. (Григорьев назвал быв[шего] редактора газеты), остепенился и совсем иначе поведет себя в своей газете. „Своя-то рубашка ближе к телу“».

Меня удивил этот циничный взгляд на журналистов; но я не мог не сознавать, что известный издательский страх и уступчивость давали В. В. Григорьеву повод к подобной практической философии. Под влиянием горячего желания достигнуть излюбленной цели человек не обращает должного внимания на преграды и неудобства; они кажутся ему несущественными и одолимыми. Так и я не придал особого значения означенной философии. Мне показалась она просто в виде маленького предостережения. Я отвечал, что, без сомнения, издатель и редактор ближе заинтересованы в существовании издания и расположены к большей осторожности, но и сотрудникам не чужды те же интересы. Во всяком случае, с полною искренностью я уверил В.В. Григорьева, что мое издание будет в пределах закона и правительственных распоряжений, тем более что борьба слишком не равна и во власти Главного управления находится столько могущественных средств к обузданию и покаранию строптивых. Заметив, что эти обуздания не так легки, как кажется, В.В. Григорьев в конце концов обещал мне свое «предстательство» пред министром, а не простой доклад. Действительно, в марте 1876 г. я получил желаемое разрешение на издание еженедельной, политической и литературной газеты «Русское обозрение».

<…> Первый номер «Русского обозрения» вышел 11-го июля 1876 г. До конца августа, в течение семи недель, все обстояло благополучно, разумея цензурные условия… <…>

Журнал этот не только успел стать на ноги, пробиться сквозь общественное равнодушие и неведение, он не только вправе гордиться нравственным успехом, приобретенным в сравнительно короткое время, но, как будет показано ниже, «Русское обозрение» успело достигнуть такого материального положения, что могло бы оплачивать все издержки издания и служить самостоятельно опорою литературного труда. Но тут-то явились те обстоятельства, которые мы привыкли называть «независящими». По счастью, их открыто называют теперь нынешними законами и условиями печати. На них обращено уже должное внимание, и, может быть, при дружном содействии всей журналистики, при помощи подобных разоблачений, они изменятся к лучшему, не будут стоять на дороге умственной жизни, не станут подрывать независимое, убежденное печатное слово.

Первое предостережение «Русское обозрение» получило 24-го августа 1876 г., на сорок пятый день после своего рождения. Сам инспектор типографий почтил редакцию своим визитом, выразил чувство своего соболезнования, сказал несколько теплых слов относительно «неприятной обязанности», вручил бумагу, заставил расписаться и уехал.

Я охотно поверил «неприятной обязанности» г. инспектора, но еще более почувствовал неприятность положения тех, которые предостерегались. Читая прекрасно написанную бумагу, видя в ней ссылки на закон, на какие-то статьи и заключение, во всем согласное с основанным на них «распоряжением», я находился в положении человека, внезапно оторванного от работы, от своих мыслей и расчетов и очутившегося нежданно, негаданно перед судилищем, изрекающим веления рока. Мало того, что человека неведомо за что потянули к суду, но уже и осудили и наказали, не потрудившись даже объявить, в чем заключалась его вина, нисколько не признавая даже, что у него могут найтись какие-нибудь оправдания; недостаточно того, что человек чувствует, что какая-то неведомая рука налегает на его мозг, толкает и тащит его, но остается неизвестным даже, куда и почему производится это «направление»…

Распоряжение было на этот счет очень лаконично.

Оно просто указывало, что первое предостережение дано за фельетон № 7-й газеты «Русское обозрение».

В этом фельетоне, как и в большинстве, говорилось не об одном предмете. Если трудно, чтоб составилось два совершенно одинаковых мнения об одной и той же статье, посвященной одному цельному вопросу, если и в этом случае, даже при одинаковости вкусов и убеждений, одному придется по сердцу такое-то место, такое-то выражение, а другой найдет, что именно здесь-то и следовало бы выразиться иначе, яснее, осторожнее или, наконец, совсем даже промолчать, то можно себе представить те недоумения, которые вызываются по поводу предостережения, данного за фельетон!

Причины административных взысканий печати не только не объяснялись, но их тщательно скрывали от ближайше заинтересованных лиц — редакторов и издателей. Только некоторым, в особых, благоприятных случаях, когда издания пользовались расположением и взыскания вызывались со стороны, помимо «заключений» Главного управления, удавалось проникнуть в эти «эльвезинские таинства». Вообще же, это считалось праздным любопытством и неуместным притязанием на проникновение в бюрократические виды и соображения. Подвергавшимся взысканиям предоставлялась свобода предостерегаться вообще и опасаться всего. Прежде бывало, по примеру бонапартистских «considérant», в текст вставлялось «принимая в соображение», и объяснялись мотивы взыскания. Редактор, а с ним и публика узнавали, например, что в статье, говорящей о разъединенности земств и о пользе земских съездов, усматривается явное порицание существующему порядку и прямое стремление к изменению установленного образа правления. (Такое предостережение получено было однажды прежними «С.-Петербургскими ведомостями»). Хотя от заинтересованных взоров и в этих случаях скрывались те логические пути и головоломные соображения, при помощи которых получались подобные неожиданные заключения, но редактор узнавал, по крайней мере, что о земских съездах говорить не следует и о других съездах надлежит выражаться осторожно. Точно так же и публика могла из этого понять, что газеты недаром помалкивают о таком или другом предмете или явлении, о той или другой потребности, что тут кроется что-то опасное, подрывчатое… Кроме того, мотивы все-таки обязывали несколько, соблюдали вид причинности, приглашали хотя к последовательности и некоторому беспристрастию. При них нельзя было, по крайней мере, давать предостережения безо всякого повода… Все это сделалось возможным, когда всякие церемонии были отброшены и взыскания стали налагаться без всяких объяснений. «Преобразование» это совершилось во времена М.Н. Лонгинова, без изменения закона, административным путем, и с тех пор долго покоилось на незыблемых основах, не в пример прочим реформам, несмотря на смену лиц, влияний и эр.

Первое предостережение я перенес стоически, с восточною покорностью судьбе. Я перечел провинившийся фельетон, желая отыскать преступление и исправиться. Там говорилось о приезде бразильского императора, выражалось сочувствие его нежеланию пользоваться официальным приемом; но вместе иронически указывалось, что в этом нежелании кроется для нас опасность. Оставаясь частным путешественником, Дон-Педро усмотрит, пожалуй, у нас такие вещи, которые всякая опытная хозяйка любит припрятать от глаз гостя. Он узнает, чего доброго, что посещенные им университеты висят на волоске, ввиду любимовских проектов, и что за показанными ему школами скрываются сотни детей, не имеющих доступа к образованию даже в столице. Все это была совершенная правда и заслуживало, казалось, исправления, а не наказания тех, кто не довольствовался блестящими декорациями нашего школьного дела на разных выставках и в музеях. Далее упоминалось о приостановке, постигшей «Русский мир», указывалось, что взыскание это привлекло внимание публики к инкриминированной статье, которая прошла было бесследно, и что сотрудники приостановленного издания остались без заработка; при этом указано было на печальную участь одного молодого человека, который после долгих поисков, только за несколько дней перед тем, получил в этой редакции занятия. Опять все это были факты, и хотя рассуждения клонились к неодобрению распоряжения и самой системы административных взысканий с печати, но ведь на это было право, обеспеченное законом, по отношению ко всем административным действиям. Наконец, в заключении фельетона говорилось о журналистике, именно об ее разъединенности и равнодушии к своим интересам. В этом случае тоже, казалось бы, не из-за чего было цензуре беспокоиться и предостерегать. Словом, если читатели угадают, за что дано это предостережение, если они признают, что во всем этом было что-то опасное, какое-нибудь «лжеучение», какая-нибудь «вредная идея», если они признаются, что они не читали и сами не думали тысячу раз на подобные же темы и в таком же роде, — то они будут очень счастливы. Мне же и до сих пор приходится только удивляться и недоумевать.

Тут кстати привести новый пример, как легко налагались на печать разные тягости. Можно сказать, что только ленивый не заносил своего копыта на эту пресловутую «свободу мысли в обсуждениях» и удары эти сыпались, конечно, без всяких справок с законом. Печать же с покорностью выносила урезки своих прав… Ни жалобы, ни даже однородного ходатайства нельзя было добиться со стороны тех, кто ежедневно поучал публику… <…>

Первый шаг только труден. За первым предостережением 16 ноября 1876 г. последовало и второе. Виновным оказывался опять фельетон, появившийся в № 18; но на этот раз к нему была пристегнута еще статья под заглавием «Разлад жизни с успехами науки и последствия такого разлада». Передавать содержание этих статей и разгадывать, что в них нецензурного, было бы излишне. <…> Заметим уж, кстати, что неоднократно случалось, что те самые статьи, которые появлялись в «свободной» столичной прессе и вызывали строгие административные взыскания, очень благополучно перепечатывались в провинциальных изданиях с разрешения подчиненных Главному управлению по делам печати цензоров.

В истории «Русского обозрения» такие курьезы повторялись неоднократно, причем провинциальной перепечатки удостаивались, конечно, самые выдающиеся места инкриминированных статей. Может быть, провинциальные цензора и получали потом должные внушения за обнаружение подобной непрозорливости; но факт остается фактом: от свободной столичной печати требовалось, чтоб она была осторожнее, воздержаннее и цензурнее самих цензоров!..

Дать газете или журналу второе предостережение — это все равно, что привязать человека к бочке с порохом. Второе предостережение — это постоянно висящий над изданием, над редакцией и сотрудниками дамоклов меч. После второго предостережения никогда нельзя быть покойным, невозможно делать никаких расчетов, нельзя быть уверенным в завтрашнем дне. Издатель должен ежеминутно ожидать, что раздавшийся у его двери звонок возвещает, что он приговорен таинственным роком к громадному штрафу или обречен на полное разорение; сотрудники, пробудясь после бессонной трудовой ночи, могут узнать приятную новость, что их работа пропала даром, что задуманные ими статьи утратили всякое значение, что в течение нескольких месяцев им придется жить впроголодь и потом столько же времени оправляться; типография и весь связанный с нею люд точно так же ежеминутно рискуют остаться без дела, без заработка… Вот что означает второе предостережение, потому что за ним также легко может последовать и третье, с неизбежною приостановкою издания на срок от двух до шести месяцев. Главное управление по делам печати очень хорошо знало, какие тяжелые оковы налагало второе предостережение на журналистику и какая отсюда получалась «свобода» мнений и оглашений. В тяжкие времена оно любило поэтому держать под этим гнетом все сколько-нибудь независимые издания. Были примеры, что в таком шатком, невыносимом положении журналы и газеты держались целые годы. Можно представить, какого мытарства, какой заботливости, каких уступок и оглядок все это стоило таким издателям и их сотрудникам. «Нужно было выворачивать мысль, притворяться глухими и немыми; все это обходилось неисчислимыми умственными и нравственными терзаниями для сколько-нибудь добросовестных изданий и журналистов… Легко теперь взвесить, как затемнялись истина, недостатки и интересы нашей жизни. Можно себе представить, что это был за «либерализм». Нетрудно догадаться, какие услуги способен был оказывать и тот «консерватизм», который продиктован был опасением административных кар и соединенных с ними убытков. И все это было последствием предоставления установленной законом свободы печати на произвол административных взысканий, все это зависело от каких-то вторых и третьих предостережений, появлявшихся нежданно-негаданно, безотчетно из сферы управления по делам печати, которое совершенно изолировано от действительной жизни…

Получив 16 ноября 1876 г. второе предостережение, также неожиданно и непонятно, как и первое, я решился скрепя сердце отправиться в Главное управление по делам печати, чтобы попытаться узнать наконец, что означали эти кары? Смирившись духом и подготовив себя к восприятию всевозможных внушений и наставлений, тем более что я чувствовал себя несколько обязанным перед В.В. Григорьевым (за его ходатайство о разрешении газеты), я снова очутился в знакомом кабинете. Передо мною был уже не прежний В.В. Григорьев, но восседал уже вполне освоившийся с своею ролью и потому уверенный в себе и в своих силах блюститель благочиния в русской мысли. В голосе его слышались раздражительные нотки. Вместо прямого ответа на мой вопрос Григорьев распространился о «господах журналистах», которые позволяют себе судить и рядить обо всем, осмеливаются навязывать советы и мнения правительству, а, в сущности, говорят только пустяки и глупости, ровно ничего не ведая и не понимая. Я осмелился заметить на это, что «обсуждать действия» дозволяет закон; если же под выражением «обсуждение» следует разуметь только похвалы, то такое толкование составляет для всех еще новость и что во всяком случае, во избежание недоразумений, необходимо, чтоб оно было разъяснено законом же. Что касается до неосновательности и до глупости, то очень странно, что против глупости не вступает основательность и ум, а предпочитаются никого не убеждающие и ничем не объясняемые кары. Для умных мнений всегда найдется место и в «Правительственном вестнике», и в других, частных изданиях, которым за эти услуги даже и платить не придется. В заключение, так как все это было «вообще», относилось ко всей журналистике, я попросил категоричнее указать, в чем именно заключались преступления «Русского обозрения» против логики, знания и истины? Тогда В.В. Григорьев еще более раздраженно заметил, что оба предостережения даны «за нахальный тон» газеты. Таким образом, от мнений, разума и истины мы перешли уже на музыкальную почву. «Нахальное» определение тона газеты истощило весь запас моего смиренномудрия. Я поспешил ответить, что, действительно, «Русское обозрение» не говорит лакейским языком и услужливый тон не в его природе; но едва ли найдется и цензурное постановление, предоставляющее карать издание за то, что ему свойственны тот язык и тот тон, которые общи всем свободным и уважающим себя людям. По крайней мере, добавил я, можно поручиться, что во всех суждениях и логических приемах газеты не найдется даже и слова «нахальный». В.В. Григорьев, без сомнения, понял сущность этой реплики, сделал приличную случаю оговорку, смягчился и с начальнического тона перешел на более благодушный.

В начале января 1877 г. «Русское обозрение» получило третье предостережение, с приостановкою издания на два месяца — до 12 марта 1877 г.

Эта тяжкая кара, последовавшая в горячее время подписки, объяснялась фельетоном № 1 и передовою статьею № 2 газеты. Я не пробовал уже ходить за разъяснениями в Главное управление по делам печати. Опытные журналисты говорили мне, что тяжелое взыскание постигло газету «за мрачные краски». Действительно, и фельетон, и передовая статья были посвящены обычному обзору политической и общественной жизни за истекший год. Светлого в этой жизни было очень мало. Тогда назревали те бедствия, которые теперь для всех стали ясными. Их не желали замечать и предупредить тем более гибельные последствия. Согласовалось ли такое отношение к жизни с обязанностями независимой и «свободной» печати? Поневоле выходили «мрачные краски»… Газета каралась за то, что не изменяла публицистическому долгу. Кары эти не могли уловить ни одного действительного нарушения цензурных постановлений, общих законов или правительственных распоряжений.

Они последовали за «тон» и за «краски» — по части музыки и живописи.

«Русское обозрение» испытало все невзгоды приостановки издания в тот период времени, когда более практичные редакции не допускают «никакого либерализма». По этой именно причине нашлись в журнальной среде прозорливые люди, которые объяснили приостановку газеты «выгодами» редакции, неудачею подписки. Честный образ действий и верность публицистическому долгу до такой степени были немыслимы, что казались многим чем-то вроде самого тонкого плутовства. В глазах других это, по меньшей мере, было смешное донкихотство! Прозорливые люди, однако, обманулись.

Ровно в назначенный срок, не запоздав ни одним днем, «Русское обозрение» снова появилось.

Выпуская двойные номера, газета могла просуществовать только до 17-го апреля 1877 г. включительно. Из шести выпусков только один ускользнул от кары. Предостережения аккуратно следовали через номер, но относились к каждому из них. Можно было думать, что каждый номер заслуживал только половину предостережения; но две половины складывались в какой-то таинственной лаборатории и образовывали целое, которое появлялось уже в форме известного «распоряжения». Пропуск одного номера объясняется, надо полагать, тем, что он вышел на светлый праздник. Таким образом, один день в году цензура прониклась (1877 г.) терпимостью и христианским всепрощением: в этот день умолк ее тогдашний вопль «распни»! Зато последовавшее затем распоряжение, объявившее газете второе предостережение, не удовольствовалось одним этим взысканием: одновременно была воспрещена и розничная продажа номеров «Русского обозрения». Необходимо заметить, что прерванная первою приостановкою подписка побудила публику быть осторожною. «Русское обозрение» расходилось главным образом посредством розничной продажи номеров. Теперь простым административным распоряжением отымалось у издания и это материальное подспорье, хотя отчасти исправлявшее несправедливость первой приостановки. Необходимо заметить, что запрещение розничной продажи в иерархической лестнице взысканий считается слабейшим и потому обыкновенно предшествует предостережениям. Оно, так сказать, предостерегает от предостережения. Газета, получившая «запрещение розничной продажи», удваивает осторожность, и все издательские помыслы клонятся к тому, чтоб заслужить прощение. С разрешением розничной продажи возвращается некоторое спокойствие и надежда, что гроза предостережений миновала. Но «Русское обозрение» не считали нужным предохранять от предостережений предварительным запрещением розничной продажи. Зато когда стало известно, что розничная продажа номеров этого еженедельного издания доходит до таких размеров, о которых только мечтают многие ежедневные газеты, то взыскание это не замедлило явиться в виде сверхсметной добавки ко второму предостережению. Едва ли это не был единственный пример одновременного применения двух строгих кар за одну и ту же вину. Но в принципе тогдашней практики Главного управления по делам печати, еще со времен дальновидного М.Н. Лонгинова, входило правило: «бей независимое слово рублем» и только особенно несговорчивых валяй уже «дубьем». Эта практическая философия хотя и противоречила «охранительным» возгласам против разрушителей основ и собственности, но относительно печати в то время считалось, что все средства хороши. Применение ее, к сожалению, находило оправдание в беспринципности, разъединенности и материальной расчетливости большинства журналистики. <…>

Через шесть месяцев, т. е. 8-го августа 1878 г., я готовился возобновить издание. Публикации были сделаны, часть номера была уже набрана. Но за четыре дня до выхода, именно 4-го августа, совершилось известное уличное убийство генерала Мезенцева. Я узнал об этом происшествии в 5 часов; в тот же день, около 12 часов ночи, получено мною приглашение явиться в Главное управление по делам печати для выслушания «особого правительственного распоряжения». На другой день В. В. Григорьев мне объявил, что «Русское обозрение» приговорено к смерти. Оно осуждено было еще раз за прежние вины и в предвидении новых, по совершенно стороннему печати поводу!.. За все она у нас была, в пережитые годы, ответчица…» (Г.К. Градовский. К истории русской печати // Русская старина. 1882, №2. С. 492-510; №3. С. 673-689).

«Неожиданно явились на смену материальным затруднениям невзгоды цензурные. Пять месяцев Главное управление по делам печати и цензурный комитет не могли найти повода обрушить свой гнев на новую газету [«Северный вестник»], и мы спокойно делали свое, с таким трудом налаженное дело. Вдруг, в сентябре, одна статья кн. Васильчикова по какому-то текущему земскому вопросу не понравилась цензуре. В.В. Григорьев вызвал к себе Вл.Д. Рычкова [издателя-редактора газеты «Судебный вестник»], пытался узнать, кто автор не понравившейся ему статьи, и когда Рычков категорически отказался назвать этого автора, то объявил, что министру отлично известно, кто фактически редактирует «Северный вестник», и генерал Тимашев поручил ему, Григорьеву, напомнить издателю и ответственному редактору «Вестника», что министерство, признав необходимым изъять из рук В.Ф. Корша издание «С.-Петербургских ведомостей», не помирится с возобновлением им своей литературной деятельности под чужими именами, тайно от цензурного ведомства. «Прошу Евгения Корша и вас принять это предостережение к сведению, если не хотите лишиться газеты», — закончил свою беседу с Рычковым начальник Главного управления по делам печати.

Редакция удвоила свою осторожность. Сентябрь, октябрь и половина ноября прошли чуть не в ежедневных препирательствах с цензурой по поводу нарушения нами программы, утвержденной для газеты. Почти каждый день получал уже я как издатель газеты приглашение или в Главное управление по делам печати, или в цензурный комитет для объяснений по делам «издаваемой мною газеты „Северный вестник“». И Григорьев, и Петров (председатель цензурного комитета) старались убедить меня, что «Северный вестник» остался газетою специально-юридическою и должен издаваться так же, как издавался «Судебный вестник», с присоединением политических и литературных «известий», без всякого обсуждения вопросов внутренней и внешней политики, что правительство никогда не имело в виду превращать специальную юридическую газету в издание политическое и будет настаивать на сохранении «Северным вестником» характера специальной газеты. Я, конечно, оспаривал правильность такого домогательства цензуры, ссылаясь на изменение названия газеты, на текст одобренных министром и объявленных бывшим издателем «Судебного вестника» дополнений программы, пригрозил, наконец, обжаловать требование министерства в Сенат. Ничего не помогало, Григорьев стоял на своем и никаких резонов слушать не желал. Когда же я ему сказал, что не понимаю, почему вопрос о нарушении нами программы возник не в мае, когда мы начали издавать газету, а в октябре, Григорьев не затруднился ответить мне, что этот «недосмотр» цензуры не может служить нам оправданием и лишить министерство права настаивать на прекращении допущенного нами нарушения закона, обязывающего издателей периодических изданий выпускать последние не иначе, как по утвержденной министром программе.

Такие беседы не могли не нарушить нашего спокойствия, и я серьезно подумывал о жалобе в Сенат. Но цензура, по-видимому, угомонилась: никаких принудительных мер к тому, чтобы вернуть «Северный вестник» к содержанию «Судебного вестника» не принималось; весь октябрь и половину ноября газета продолжала беспрепятственно выходить в том виде, в каком вышел ее первый номер. В половине ноября, как шквал, налетело на нас сразу третье предостережение (первые два получил когда-то «Судебный вестник»), с приостановкой газеты по 1 января 1878 года. Формально министерство было право; если хотите, оно поступило даже по-джентльменски: давая третье предостережение, оно очищало газету от прежних административных кар, «Северный вестник» мог начать новый год без бремени двух предостережений. Мы до того не были избалованы добропорядочностью цензуры, что приняли постигшую нас кару даже не без удовольствия, памятуя, что при желании министерство могло опять приостановить газету без объявления нам 3-го предостережения и оставить нас и на новый год с двумя старыми карами.

Но скоро обнаружилось, что мы напрасно заподозрили цензурное ведомство в благородстве побуждений. Оно уже точило на нас другой нож.

Не помню, зачем именно понадобилось мне побывать на Театральной улице. В приемной, разделявшей кабинет начальника Главного управления от канцелярии, я встретил правителя дел управления В.С. Адикаевского, который, протягивая мне руку, сладко и радушно сказал:

— Как хорошо, что вы приехали, Е. В., мне очень нужно вас видеть.

— В чем дело, В. С.? — спросил я.

— Посидите несколько минут; надо ненадолго зайти к Василию Васильевичу, а затем я попрошу вас пожаловать в мой кабинет — тут, на народе, неудобно разговаривать.

Не прошло и десяти минут, как Адикаевский вышел из кабинета Григорьева и пригласил меня в свой кабинет. Там произошел между нами следующий, тогда же мною записанный разговор:

— Позвольте, Е. В., рассчитывать, что вы не откажете вывести меня и наше управление из неожиданного затруднения, — начал Адикаевский.

Я вопросительно взглянул на моего собеседника.

— Василий Васильевич испросил разрешение министра напечатать для потребностей цензурного ведомства сборник программ всех разрешенных в России периодических изданий, чтобы разослать этот справочник всем цензурным комитетам, цензорам, губернаторам, градоначальникам и другим должностным лицам, имеющим отношение к надзору за нашей периодической печатью. Наблюдение за печатанием этого сборника было, понятно, возложено на меня. И вдруг канцелярия докладывает мне, что в делопроизводстве ее о газете «Северный вестник» нет всех данных о программе вашей газеты. Я вспомнил, что ваша газета называлась прежде «Судебным вестником» и приказал разыскать делопроизводство о разрешении этой последней газеты. Ни в канцелярии, ни в архиве такового не оказалось. Один чиновник, служащий в канцелярии с самого основания Главного управления по делам печати, по памяти рассказал мне, что программа вашей газеты была утверждена не сразу, а в несколько приемов, на протяжении более десяти лет, по ходатайствам разных лиц, состоявших за это время издателями газеты. По разрешении вашего последнего прошения о дополнении программы литературным отделом и о перемене названия газеты бывший столоначальник будто бы сам соединил новое производство со старым, выбрал из последнего главные бумаги, приказал вшить их в новое дело, а старое объявил не подлежащим дальнейшему хранению за истечением десятилетней давности. В прошлом году у нас продавали ненужные старые дела, продали, вероятно, и дело «Судебного вестника». Теперь, чтобы доискаться до документальных данных о разрешенной вашей газете программе, необходимо рыться в старых журналах Главного управления, откопать доклады наши министру и его резолюции. А сделать это, не имея ни одной достоверной даты для руководства, нелегко. Вот и остановилась вся работа по составлению нашего сборника. Начальнику Главного управления не хочется докладывать министру, что непростительная небрежность его канцелярии остановила печатание сборника, и он просил меня попытаться добыть у вас на несколько дней подлинные уведомления Главного управления, последовавшие на имя бывших издателей «Судебного вестника» о разрешенных министром дополнениях первоначальной программы газеты. Имеющиеся на этих уведомлениях даты и номера помогут нам отыскать подлинные доклады Главного управления с резолюциями министра, по которым нам уже нетрудно будет точно установить программу «Северного вестника» и довести до конца наш сборник. Будьте любезны, пришлите в конверте на мое имя все имеющиеся у вас документы о программе вашей газеты, я прикажу снять с них копии и не замедлю возвратить вам ваши подлинники. Могу я рассчитывать на эту любезность?

Не подозревая никакого подвоха, я согласился привезти документы сам и в душе порадовался, что программное недоразумение будет раз навсегда документально разъяснено.

Когда я передал отцу просьбу Адикаевского, он сказал мне:

— Смотри, этим господам верить на слово нельзя; они непременно таят какую-нибудь каверзу против газеты. Во всяком случае, без расписки документов отдавать не советую. От Григорьева, а тем более от Адикаевского, можно ожидать, что они просто отопрутся от получения документов.

У меня тоже народилось сомнение, и я пожалел о неосторожно данном обещании, но отказаться от исполнения последнего было уже неловко.

На другой день я повез документы. Передавая их из рук в руки В.С. Адикаевскому, я просил выдать мне официальное удостоверение в том, что документы, удостоверяющие мое право издавать «Северный вестник», находятся в канцелярии Главного управления по делам печати.

— Это предусмотрительно, — обмолвился Адикаевский и приказал какому-то чиновнику написать и принести ему подписать просимое мною удостоверение, в котором точно было указано, какие именно бумаги были переданы мною в канцелярию Главного управления по делам печати.

Казалось, что никакой подвох невозможен. Однако на деле оказалось иное. Дней через десять мне принесли из Главного управления неожиданную бумагу, извещавшую издателя «Северного вестника», что для его газеты министром внутренних дел утверждена с 1 января 1878 г. новая программа взамен всех, данных ранее отдельных разрешений. При бумаге эта программа была приложена. Она превращала «Северный вестник» вновь в специальную юридическую газету с правом помещать политические и литературные «известия»; в ней не было права печатать не только статьи по внутренним и внешним вопросам, но помещать даже городскую и театральную хронику. В самом заголовке стояло, что «Северный вестник» есть газета «права, политики и литературы». Это был смертный приговор нашей газете.

Тотчас же мы созвали общее собрание пайщиков для обсуждения внезапно создавшегося положения. Недолго думая, пайщики решили передать газету в распоряжение ее официального издателя, так как ожидать успеха от издания газеты по новой, данной ей министерством программе невозможно.

Возникала мысль и об обжаловании в сенат распоряжения министра. По этому поводу состоялось даже особое «юридическое» совещание при участии пайщиков-юристов: В.Д. Спасовича, В.Н. Герарда, А.И. Языкова и Э.Б. Банка. Обстоятельно обсудив все детали дела, сообразив факты с законами о печати, совещание пришло к заключению, что хотя и есть основания к обжалованию распоряжения о произвольном изменении программы газеты по собственной инициативе министра, но трудно рассчитывать, что в этом деле Сенат останется на строгой почве закона. А потому жаловаться с надеждой на успех было бы, по меньшей мере, неумно.

В конце концов газета с ее подписчиками и долгами вновь всею тяжестью своих немалых обязательств ложилась официально на меня и нравственно на моего отца.

Мы решили попробовать счастья еще раз и объявить подписку на 1878 г. Нам казалось, что под понятие «права» подойдут все вопросы внутренней жизни: общественные, земские, городские, все законодательство, вся правовая жизнь страны, а в форме «корреспонденций» можно будет печатать передовые статьи по внешним делам; городская хроника, несомненно, должна быть отнесена к русским «политическим известиям» и т. д.

Мы разделили газету на три главных отдела, озаглавив первый «Политика», второй — «Юридический отдел» и третий (в фельетоне) — «Литература». Мы надеялись, что публика поймет этот непривычный вынужденный внешний вид газеты и постепенно привыкнет находить все интересное и при новом размещении материала в газетном листе. <…>

Начался и кончился оказавшийся роковым для нас процесс Веры Ивановны Засулич. Этот процесс как-то невольно развязывал язык либеральной печати. В «Голосе» появился смелый, горячий фельетон Г.К. Градовского, навеянный обнаруженными на процессе обстоятельствами, говорить о которых раньше печать не имела возможности; в «Северном вестнике» отец посвятил целый фельетон впечатлениям, вынесенным им из залы суда. Фельетон был написан смело, горячо, искренно. Меня поражала терпимость цензуры. Я высказал мои недоумения. Он ответил:

— Разумеется, поведение цензуры при других обстоятельствах было бы иное; будь наш голос одиноким, нас непременно бы прихлопнули. Но к счастью, вся независимая печать с непривычным единодушием взяла общий, протестующий тон и тем спасла себя от цензурного нападения. Не только Григорьев, но и Тимашев поняли, что запретить в Петербурге и в Москве все независимые газеты и оставить Россию с одними «Московскими» и «С.-Петербургскими ведомостями» нельзя, и решили, поневоле, «пренебречь» на этот раз голосом независимой печати. Вот они и молчат, чувствуя, что праздник не на их улице». (Е.В. Корш. Злоключения старого журналиста // Русская мысль. 1913, №10. С. 9-113).

(С. Эзериня).

Литература

Веселовский Н. И. Василий Васильевич Григорьев, по его письмам и трудам. СПб., 1887 г.