Русский язык в медиапространстве XIX века

Медиаперсоны

Воронич Климент Иванович (1849—1903), с 1880 г. — канцелярский служащий в Главном управлении по делам печати, в 1882-1885 гг. — цензор Санкт-Петербургского цензурного комитета, в 1885-1889 гг. — цензор Московского цензурного комитета, в 1890-1891 гг. — отдельный цензор по внутренней цензуре в Одессе, в 1889-1897 гг. — чиновник особых поручений при Гл. упр. по делам печати. В 1876 г. участвовал в качестве добровольца в сербско-турецкой войне, в 1877 г. издал свои записки «Изнанка сербской войны», которые вызвали острую критику современников (см. Новые книги // Дело. 1877. №4. С.69-74).

«Находя действия одесской цензуры недостаточно умелыми и считая главным виновником распущенности местной прессы отдельного цензора по внутренней цензуре С.Д. Р-ого, Главное управление по делам печати, после долгих колебаний, признало нужным в 1889 г. перевести его в московский цензурный комитет, а на его место командировать в Одессу своего чиновника особых поручений, губернского секретаря Воронича.

Новый коллега наш, хотя лично мне был мало знаком, но по службе своей в цензурном ведомстве он был всем нам хорошо известен. Известность свою он составил себе, во-первых, тем, что был близким приятелем и суфлером главного вершителя и воротилы судеб наших, приснопамятного правителя канцелярии Главного управления печати Адикаевского, во-вторых, тем, что, женившись на экономке министра Валуева и состоя при нем в качестве подручного чиновника, обязан был этим своей служебной карьере и, в-третьих, тем, что, подвизаясь сначала в Петербургском цензурном комитете, а затем в Московском, натворил там таких несуразностей, после которых не знали, как выжить его из того и другого. Почтенный и пожилой председатель московского цензурного комитета Вениамин Яковлевич Федоров долго терпел его, но наконец не выдержал и взмолился, прося начальника Главного управления по делам печати Феоктистова пощадить его седины и убрать из вверенного ему комитета Воронича. <…>

Получив извещение от Главного управления о назначении Воронича и о сдаче ему, по приезде его в Одессу, всех газет на цензуру, кроме «Новороссийского телеграфа», который предписывалось оставить за мной, мы все с понятным нетерпением стали поджидать его приезда, чтобы сдать ему неприятную обузу и вместе с тем чтобы поучиться уму-разуму у дарованного нам ментора и инструктора. Прошло, однако, немало времени со дня прибытия его в Одессу, пока он соблаговолил предстать пред нами. Войдя в залу комитетских заседаний, он прежде, чем поздороваться с присутствующими, перекрестился на образ и заявил нам с некоторой торжественностью в голосе, что хотя он уже несколько дней и находится в Одессе, но ранее не мог быть в комитете по той причине, что все эти дни он… «мылся и молился».

Такое вступление его не могло, конечно, не удивить нас, и мы с P-им, оставшимся для передачи ему своей должности, переглянулись в недоумении. Но недоумению нашему был положен конец, когда вслед за сим г. Воронич рассказал нам, что по дороге в Одессу он заезжал в Троице-Сергиеву лавру, где был у схимника, который предсказал ему, что ему будет ниспослано тяжкое испытание на новом месте назначения, после чего нам стало уже ясно, что мы обречены иметь дело с маньяком, или, по меньшей мере, с отъявленным ханжой. Собственно говоря, я неверно употребил здесь во множественном числе местоимение первого лица, так как Р-ский вскоре после того покинул Одессу, и мне одному пришлось единоборствовать с этим помраченного рассудка человеком вплоть до февраля 1891 г., т. е. в течение года и трех месяцев.

Много крови испортил я себе в это время, ограждая, по возможности, с одной стороны, местную прессу от незаконных и лютых требований этого фанатика своего дела, с другой — навлекая этим на себя неудовольствие как со стороны местной административной власти, которую он успел задобрить своими угождениями, так и со стороны Главного управления по делам печати, которому он выставлял мои несогласия с ним в ложном свете, давая понять, что я всячески препятствую ему в выполнении возложенной на него этим управлением высокой миссии. Одесский градоначальник, контр-адмирал Зеленой, писал по этому поводу Феоктистову так: «К сожалению, деятельность г. Воронича встретила сильный отпор как со стороны редакторов, так, в особенности, со стороны товарищей по службе одесского цензурного комитета, совершенно утратившего облик правительственного учреждения, так как члены его, начиная с председательствующего во Временном присутствии по внутренней цензуре и кончая делопроизводителем, открыто осуждают товарища Воронича и заявляют о своей несолидарности с ним по службе». С другой стороны, и член Совета Главного управления по делам печати Новиков, под контролем которого находилась в то время вся южная наша пресса, питая особенное благорасположение к Вороничу, о деятельности его в Одессе отозвался в докладной записке своей Феоктистову в таких выражениях: «Возложенное на Воронича вашим превосходительством поручение, смею думать, исполнено им с быстротою разительной и успехом изумительным; с его назначением в Одессу сразу изменились к лучшему и, можно сказать, — сделались неузнаваемыми подчиненные его наблюдению газеты. Достигнутый им поворот к лучшему не мог не сопровождаться крайней неуступчивостью. Эта обязательная в его положении неуступчивость могла получить вид крутости не в меру в глазах людей, с которыми пришлось ему вступить в неизбежные служебные отношения и столкновения. Обеим сторонам нелегко теперь, потому что они говорят между собой на одном языке, а понимают друг друга противоположно».

Нимало не смущаясь ни тем, ни другим, я продолжал неизменно изводить г. Воронича своей «неуступчивостью» и, не оставляя ни одной безобразной выходки его без протеста, действовал так, как долг службы и совесть мне повелевали. Дело дошло наконец до того, что я перестал вести с ним какие-либо разговоры и сносился только по службе письменно, а после одного случая мне дано было понять из Главного управления, что «постоянные препирательства мои с откомандированным означенным управлением чиновником могут неблагоприятно отразиться на моей службе». Не убоясь и этой угрозы, я продолжал действовать с неослабной настойчивостью до тех пор, пока, по примеру столичных комитетов, не успел выжить из Одессы этого пролазу, отличавшегося, кроме всего прочего, еще необычайной заносчивостью, кичливостью и строптивостью нрава. Случай, о котором я упомянул, настолько сам по себе занимателен и характерен, что заслуживает того, чтобы не обойти его молчанием.

В немецкой литературе имеется, как известно, целый цикл поучительных детских сказок, которые, будучи переведены на все европейские языки, давно уже заслужили себе всемирную известность и считаются чуть не классическими произведениями. К такого рода произведениям принадлежит также рассказ под заглавием «Шильдеровцы». В этой сказке выставлены в смешном виде граждане некоего города Шильдера, которые, заметив в один прекрасный день выросшую на стенах их родного града траву, вздумали истребить ее и для этого прибегли к следующему остроумному способу: водрузив у стены виселицу, они прикрепили к перекладине ее блок и по веревке вздернули корову, чтобы она могла объесть всю выросшую по стене сорную траву. Рассказ этот, переведенный с немецкого госпожой Вейнберг, был издан одесским книгопродавцем Берндтом вместе с другими под общим заглавием «Книжки забавницы», причем к нему была приложена картинка с изображением повисшей на веревке коровы. Ничего, само собой разумеется, не могло быть безвиннее в цензурном отношении этого немецкого вица. Но не так взглянул на это дело велемудрый цензор Воронич, запретивший как самый текст этого рассказа, так и картинку к нему. И вот ко мне как к председательствующему во Временном присутствии по внутренней цензуре поступает жалоба от издателя Берндта, в котором он заявляет, что перевод названной детской книжонки неизвестно по какой причине задерживается цензором Вороничем уже более четырех месяцев вопреки цензурному уставу, а картинка с изображением висящей коровы им вовсе запрещена к печати. Назначаю заседание и предлагаю Вороничу объяснить причину такого непонятного отношения его к этому произведению. С беспредельным апломбом и уверенностью в правоте своего поступка заявляет он присутствию, что брошюрку он считает «вообще неудобной для детского чтения», а что касается картинки, то она, по его глубокому убеждению, «прямо непозволительная ввиду тенденциозности своей, так как изображенное на ней подвешение коровы… напоминает казнь политических преступников»!

Эффект такого объяснения был так неожидан, что всем нам стоило больших усилий, чтобы не расхохотаться в лицо прозорливому докладчику. Разумеется, как брошюрка, так и картинка к ней были тотчас разрешены, невзирая на усиленные протесты и доводы Воронича, подавшего отдельное мнение по этому поводу, которое я не мог не лишить себя удовольствия, чтобы не отправить его в подлиннике на благовоззрение Главного управления по делам печати.

Вот за такую-то предерзость мою я и удостоился вышеупомянутой угрозы со стороны богов нашего Олимпа, нелицеприятно отнесшихся и достодолжно оценивших образ действий своего посланца, с каждый днем приводившего весь состав служащих в одесской цензуре в все большее негодование своей беспредельной необузданностью и своеволием. В тупом усердии своем этот своеобразный инструктор наш закусил, что называется, удила и дошел однажды до того, что в одной из цензируемых им газет зачеркнул заметку о появившихся пятнах на солнце, а в другой раз в театральной хронике, в отчете об исполнении шекспировского «Гамлета, принца датского» зачеркнул последние два слова, мотивируя это тем, что-де о «датских принцах нельзя говорить без разрешения министерства императорского двора, так как императрица Мария Федоровна из „датского дома“». <…>

Но всего не перечесть и не припомнить мне из деяний этого изумительного, лишенного всякого образовательного ценза невежды цензорского звания, облеченного к тому же особенным доверием и полномочием высшей власти. Знаменитый в свое время цензор Красовский, зачеркнувший в поваренной книге слова: «Поставить пирог на вольный дух» и запретивший статью «о вредности грибов» на том основании, что «грибы — постная пища православных, и писать о вредности их — значит подрывать веру и распространять неверие»,— в рекорде усердия своего признал бы себя побитым Вороничем. <…>

В архиве дел одесской цензуры сохраняется, однако, еще один драгоценный памятник продуктивной деятельности г. Воронича на пользу службы, оставить без внимания который было бы грешно. Памятник этот — переписка его с одной из симферопольских типографий по поводу двух пустых страниц, сброшюрованных в начале и конце какого-то издания вместе с дозволенными им, Вороничем, печатными листами этого издания. Переписка эта заключена, как и остальные дела отдельного цензора, в папку синего цвета, носящую такую достопримечательную этикетку: «Дело о двух страницах белой бумаги, не разрешенных цензором». Надо думать, что такого дела не сыскать в архивах канцелярий всего мира. И что после этого представляют собою печальной памяти дореформенные цензора, вроде упомянутого выше Красовского с его «вольным духом» и «грибами», Ахматова, остановившего печатание учебника арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи был поставлен ряд точек! Они блекнут перед Вороничем — до такой виртуозности, как он, ни один из них не домыслился. Но всему бывает конец…

После неустанных писаний моих и усилий самого Воронича «упорядочить одесскую прессу» Главное управление по делам печати уразумело наконец, что попало с ним впросак и что терпеть такого субъекта значило было компрометировать себя вместе с ним, а выкинутая им под конец штука совершенно экстраординарного калибра, превзошедшая все до сего вытворенное им, окончательно подорвала доверие столь милостиво к нему до сего относившегося начальства нашего.

Как раз в это время праздновал свой пятидесятилетний юбилей в духовном сане Архиепископ одесский и херсонский Никанор, и вот в репортерском описании этого торжества, в котором между прочим было сказано, что за молебном в соборе были провозглашены протодьяконом многолетия сначала Государю императору и всему царствующему дому, а затем юбиляру, — Воронич прямо превзошел себя и в безмерном запое своего «упорядочения одесской прессы» дошел, что называется, до чертиков, забраковав, ни с того ни с сего, красными чернилами слова: «Государю императору и всему царствующему дому»…

Долго терпевший систематические издевательства над собой редактор-издатель «Одесского листка» Навроцкий ухватился, как утопающий за соломинку, за ниспосланный сжалившейся над ним судьбой столь благоприятный случай и, захватив с собой клочок драгоценной гранки с цензорской помаркой, в тот же день укатил с нею и со всем громадным ворохом забракованного для его газеты Вороничем материала в Петербург. С таким козырем в руках он имел, конечно, большой шанс на успех в Главном управлении. И действительно, на третий день по его отъезде я уже получил от Феоктистова следующую срочную телеграмму: «Примите немедленно от Воронича на вашу цензуру „Одесский листок“».

По возвращении своем Навроцкий рассказывал мне, как происходило там дело. Пока он излагал свое отчаянное положение и слезно умолял избавить его газету от цензуры безумца, Феоктистов молча слушал его, но, когда, в подтверждение своих слов, он выложил пред его очами гранку с чудовищной помаркой, последний вскочил с своего места как ужаленный. И, нажав пуговку электрического звонка, потребовал к себе Адикаевского, которому тут же отдал приказание отправить мне приведенную телеграмму. Таким образом, Навроцкому не понадобилось даже разворачивать всего прочего привезенного им с собой громоздкого вороха с документальными данными неистовства Воронича, так как значение их сразу умалилось перед веским доказательством, находившимся на ничтожном, но спасительном для него клочке бумаги с помаркою о многолетии.

Получив начальническую телеграмму, я в вечер того же дня распорядился, чтобы корректурные гранки нумера «Одесского листка» следующего дня были доставлены ко мне на цензирование. В редакции, как мне передавали, пришли в неописанный восторг, узнав о таком успешном результате поездки в Петербург их принципала. Не предупрежденный о моем распоряжении, Воронич был страшно поражен, когда узнал на следующий день, что «Одесский листок» вышел без его цензуры и распродается на улицах. Напялив на себя виц-мундир, из которого он, впрочем, никогда не вылезал, — он поскакал к градоначальнику Зеленому заявить о случившемся, прося его принять меры к конфискации самовольно якобы вышедшего номера газеты. Подняли на ноги инспектора типографий, литографий и т. п. заведений П-на, всегда неимоверно усердствовавшего и без нужды суетившегося статского советника, поэта и кавалера абиссинского прозаического ордена «малой печати» и, к слову сказать, заодно с Вороничем постоянно работавшего мне во благо; но ни от кого ничего не могли добиться, так как, по данному мной под рукой mot d’ordre, [распоряжение — франц.] все держали пока в секрете получение телеграммы и мое по ней распоряжение. Да простит мне Аллах мою невинную хитрость: я слишком много вынес от этого «юродивого с лампадою», чтобы не иметь права хоть малость потешиться и позабавиться над его поражением! Я намеренно пришел в тот день в комитет поздней обыкновенного. Там давно поджидали моего прибытия с нетерпением и следили за возрастающим волнением Воронича, приказавшего секретарю заготовить телеграмму к отправке начальнику Главного управления с жалобой на мой «своевольный поступок». Не успел я переступить порог, как он обратился ко мне с шипящей от злобы фразой: «Позвольте узнать, на каком основании вы изволили принять на себя цензирование „Одесского листка“?» <…>

Молча в ответ ему вынул я из бокового кармана моего сюртука фатальную для него телеграмму и передал ему ее. Французы называют такие моменты — coup de théâtre [неожиданная развязка — франц.], что как нельзя более подходит к данному положению. Эффект был полный: Воронич, прочитав телеграмму, побагровел от бессильной злобы и хотел было тотчас удалиться, но давно точивший на него зубы секретарь комитета Ж-в остановил его ехидным вопросом:

— А что же, заготовленную телеграмму прикажете отправить начальнику?

Как ошпаренный выскочил он за двери, бросив сверкающий гневом взгляд на невинно улыбающегося вопрошателя…

После этого инцидента Воронич не долго уже оставался в Одессе, и в феврале 1891 г. он был отозван в Петербург». (А.Е. Егоров. Страницы из прожитого. Одесса, 1913. Т. 2. С. 62-305).

«В январе 1899 [1889] года я получил приглашение заведовать редакциею большой провинциальной газеты, выходящей и поныне под скромным названием «Одесский листок».

Не сразу я решился перебраться в подцензурное издание из столичной газеты, выходившей без предварительной цензуры. И моя нерешительность, как показал мне горький многолетний опыт, имела свои основания. На мою беду, вскоре по приезде моем в Одессу туда командирован был из Петербурга цензор из отставных фельдшеров, некто Воронич, человек совершенно невежественный и ограниченный.

Уже первый прием, оказанный Вороничем одесским редакторам, которые явились к нему в гостиницу объясниться по поводу его бесцеремонного обращения с доставленным ему материалом и которым цензор угрожал полицией, показал, с кем придется иметь дело.

Когда я через некоторое время отправился к Вороничу с целью отвоевать беспощадно забракованный материал, он с места в карьер потребовал, чтобы я чуть ли не стал пред ним навытяжку, ибо он, дескать, «начальство».

Я пытался было возразить бывшему фельдшеру, попавшему в начальство по милости всесильного графа П.А. Валуева, у которого жена Воронича служила по хозяйству, экономкой или кастеляншей.

Воронич вспыхнул, я повернулся и ушел. С тех пор я избегал являться к свирепому цензору, зато ежедневно чувствовал его властную руку, и он не раз пытался посеять раздор между мною и издателем.

Как усердно работала властная рука цензора, можно судить по тому, что когда многострадальный издатель газеты В. В. Навроцкий, выведенный из терпения цензорскими погромами, отправился в Петербург жаловаться на Воронича, то повез несколько пудов оттисков забракованных статей и заметок. Едва ли когда-либо цензурный комитет в Одессе тратил так много на красные чернила, как при Ворониче. Не у одного журналиста сердце обливалось кровью, когда цензор возвращал оттиски, испещренные ярко-красными кровавыми пятнами и помарками.

Вороничевский гнет был тем чувствительнее для нас, что его предшественник, С.Д. Ржевский, нынешний симбирский губернатор, относился к печати весьма благожелательно. <…>

С отъездом Ржевского из Одессы прошли для нас «прекрасные дни Аранжуэца». Переход от него к вороничевскому режиму был слишком резок.

Первыми жертвами гонений со стороны Воронича сделались приглашенные мною для участия в «Одесском листке» известные писатели Г.К. Градовский, профессор А.А. Исаев, В.О. Португалов, В.П. Острогорский, Д.Л. Мордовцев, М.Л. Лесковский, В.О. Михневич и другие.

— Столичные писатели, — заявлял не раз Воронич, — должны печататься в столице.

Пришлось, после долгой и тщетной борьбы, отказаться от участия перечисленных выше писателей в «Одесском листке».

Воронич не только зачеркивал казавшиеся ему неудобными статьи, но нередко вставлял в них свои «отсебятины». Например, к статье сотрудника газеты о халатном ведении городских дел, вместо заключения автора о недостатках системы самоуправления, была пристегнута фраза:

«Надо искренне желать, чтобы участию административной власти, служащей и теперь немалой острасткой для произвола нашего самоуправления, были бы предоставлены самые широкие права, к чему теперь уже идем и за что каждый разумный гражданин будет сугубо признателен правительству».

«Московские ведомости», не одобрявшие направления «Одесского листка», были восхищены приведенными строками и сопроводили их таким редакционным замечанием, после которого ни я, ни автор злосчастной статьи не знали, куда деваться… «Наконец-то, — воскликнули „Ведомости“, — и „Одесский листок“ взялся за ум»!

Если статьи с вороничевскими «отсебятинами» задерживались, цензор звал запуганного им издателя и, угрожая жалобою в Главное управление по делам печати, требовал помещения в ближайших номерах задерживаемых статей. Воронич при этом уверял, что газета на дурном счету и что одного слова его достаточно, чтобы ее прихлопнули. Больше того: сами сотрудники в большой опасности и будут высланы из города.

Дружеские отношения Воронича с градоначальником-самодуром, покойным Зеленым, усугубляли страх много натерпевшегося издателя.

Приходилось, скрепя сердце, оставлять цензорские отсебятины во всей их неприкосновенности.

В фельетоне о каком-то судебном процессе во Франции Воронич вставляет фразу, что у нас-де такого растления нравов не наблюдается, поелику в России крепкий и здоровый государственный самодержавный строй…

Заметка из французской газеты «О нищенстве» в Париже как торговом предприятии зачеркивается, и сбоку делается приписка: «У нас и без того немало мнимых нищих» (?!).

Взятые из «Правительственного вестника» заметки об анализе молока и наблюдениях над солнцем зачеркиваются как колеблющие-де установившиеся понятия.

Когда при личном свидании я указывал Вороничу, что зачеркнутые заметки взяты целиком из «Правительственного вестника», то последовал такой характерный ответ:

— «Правительственный вестник» издается в Петербурге, а в Петербурге и власть имущих убивают…

Иначе говоря, в огороде бузина, а в Киеве — дядька…

Статья «О научном значении гипнотизма», также перепечатанная из «Правительственного вестника», снабжается цензором такою припискою:

«Прошу иметь в виду, что подобные чисто медицинские трактаты не будут проходить и из „Правительственного вестника“».

Статья врача Абеля «О теоретической основе коховского лечения чахотки» была зачеркнута целиком, причем на полях красовалась следующая любопытная резолюция цензора:

«Это совершенно специальная статья, не соответствующая программе (?) издания».

Статья о несовершенном устройстве платных развлечений для бедных детей в детском саду не пропущена и снабжена припиской:

«Это похоже на то, как если бы, например, человека, накормившего голодного сытной пищей, упрекали в том, что он не угостил его черепашьим супом и пирожным».

В одной местной газете была забракована цензором рецензия об исполнении «Гамлета», так как рецензент сурово-де отозвался о шекспировском датском принце, назвав его тряпкой, мерехлюндией, а датский двор в родстве с другими коронованными особами, и могут-де возникнуть нежелательные последствия и дипломатическая переписка…

Воронич браковал не только статьи, но и совершенно безобидные заглавия и названия рубрик.

Фельетон, озаглавленный «О чем говорят», Воронич сопровождает замечанием: «Заголовок „О чем говорят“ требует, думаю, чтобы была хоть какая-нибудь мысль! Тут ее нет, и ясно понятно почему: ни о чем теперь не говорят. Нередкая бессодержательность этих фельетонов обратила на себя внимание Главного управления».

Таким образом, Главное управление, по уверению Воронича, следило за тем, чтобы статьи в газетах были не только цензурны и не потрясали основ, но и отличались содержательностью…

При своей суровости Воронич отличался еще малограмотностью и тупостью.

В корреспонденции из гор[ода] Николаева разоблачался местный врач, учинивший в своем докладе плагиат. В плохо прокорректированном цензорском оттиске вместо «плагиат» было набрано: «илагиат». Просвещенный и проницательный цензор зачеркивает всюду это непонятное для него слово и требует замены его «более приличным»…

В 40-х годах прошлого столетия министр народного просвещения граф Уваров издал циркуляр, в котором «особливой внимательности цензуры» рекомендовалось стремление некоторых авторов к возбуждению в читающей публике необузданных порывов патриотизма, общего или местного!..

Порою и Воронич задавался, по-видимому, целью не допускать излишнего патриотизма.

Из заметки о молебствии в кафедральном соборе в какой-то табельный день Воронич выбросил совершенно цензурные, даже патриотические фразы. Он запрещает газете печатать, впредь до появления в «Правительственном вестнике», сообщения о том, что такого-то числа в одесском кафедральном соборе состоялось молебствие о здравии высочайшей особы. Тут уж не выдержал патриотически настроенный издатель и помчался в Петербург с жалобою на ополоумевшего цензора.

В одно прекрасное утро была получена из Петербурга радостная весть, что Воронич устранен и что исполнение его обязанностей временно возложено на старшего цензора по иностранной цензуре.

Все одесские журналисты вздохнули с облегченными сердцами. При этом разыгралось маленькое qui pro quo, [путаница — лат.] доставившее некоторое удовлетворение исстрадавшимся писателям.

Воронич, не предуведомленный об устранении его и не получив своевременно цензурных оттисков, стал вызывать по телефону управляющего типографиею «Одесского листка». Та всячески уклонялась от беседы. Ее примеру последовали и другие причастные к газете лица, а телефон продолжал неумолчно звонить.

Утром следующего дня Воронич заявил жалобу инспектору типографии и сослуживцам по цензуре на выпуск номера газеты «Одесский листок» «без предварительной цензуры». В ответ на это заявление старший цензор предъявил полученную им накануне телеграмму из Главного управления об устранении Воронича. Последний позеленел весь и стал задыхаться от негодования…

После ухода Воронича мне приходилось иметь дело с разными цензорами. Были среди них более или менее требовательные, но Вороничу подобного одесская печать не знала». (А.Е. Кауфман. Журнальное страстотерпство // Исторический вестник. 1909, № 10. С. 177-188.)

(Материалы подготовлены С. Эзериня).